Как бронзовой золой жаровень жуками сыплет сонный

Áîðèñ Ïàñòåðíàê
Êàê áðîíçîâîé çîëîé æàðîâåíü,
Æóêàìè ñûïëåò ñîííûé ñàä.
Ñî ìíîé, ñ ìîåé ñâå÷îþ âðîâåíü
Ìèðû ðàñöâåòøèå âèñÿò.

È, êàê â íåñëûõàííóþ âåðó,
ß â ýòó íî÷ü ïåðåõîæó,
Ãäå òîïîëü îáâåòøàëî-ñåðûé
Çàâåñèë ëóííóþ ìåæó.

Ãäå ïðóä — êàê ÿâëåííàÿ òàéíà,
Ãäå øåï÷åò ÿáëîíè ïðèáîé,
Ãäå ñàä âèñèò ïîñòðîéêîé ñâàéíîé
È äåðæèò íåáî ïðåä ñîáîé.

Ñîçíàíèå ÷åëîâåêà, êàê ñîâîêóïíîñòü ïåðåæèòîãî è âîñïðèíÿòîãî, â öèâèëèçàöèè çàïàäà, òî åñòü öèâèëèçàöèè ðàññóäêà, áåçóñëîâíî, âåùü âåñüìà çàõëàìë¸ííàÿ. È, åñëè ïðèíÿòü ôàêò, ÷òî âîñïðèíèìàåìîå âîêðóã òîæäåñòâåííî âíóòðåíåìó ìèðó, âûõîäèò, ÷òî ìèð, êàê ìû åãî âèäèì, ïðîñòî ñâàëêà èñòîðèè, ñïðåñîâàíàÿ ñèëîé òÿæåñòè âðåìåíè.
Âîïðîñ: «À ñóùåñòâóåò ëè ñîñòîÿíèå, â êîòîðîì Âîñïðèÿòèå îñâîáîæäåíî îò îãðàíè÷åíèé âíóòðåííåãî ìèðà?» Ñòèõîòâîðåíèå Á. Ïàñòðåíàêà «êàê áðîíçîâîé çîëîé…» ÿâëÿåò ñîáîé òðàíñêðèïöèþ äàííîãî ñîñòîÿíèÿ, àëãîðèòì àêòóàëèçàöèè âíèìàíèÿ, ÿâëÿåò ñîáîé çàôèêñèðîâàííûé óãîë âçîðà.
Ïåðâûå äâå ñòðîêè ñëóæàò âçë¸òíîé ïîëîñîé, çàäàþò ðèòì è ìàøòàá îáðàçíîñòè. Íåâûãîðàþùèå óãëè æèçíè â äðåìëþùåì íî÷íîì ñàäó ñûïÿòñÿ ñ äèíàìèêîé òðÿñóùåãîñÿ ñèòà.
Äàëåå, â òðåòüåé è ÷åòðâ¸ðòîé ñòðîêå, «âðîâåíü», íàïðîòèâ, ãëàç-ê-ãëàçó, ñî ñâå÷îé- èñòî÷íèêîì ñâåòà, íàïðàâëåíèåì âçãëÿäà, îãí¸ì ñîçíàíèÿ, ïîÿâëÿþòñÿ «ðàñöâåòøèå ìèðû», öâåòû, îùóøàåìûå àâòîðîì êàê ïîëíîöåíûå ñî-áåñêîíå÷íûå âñåìó âñåëåííûå.
È çäåñü, â ìîìåíò îñîçíàíèÿ áåçãðàíè÷íîñòè âñåãî âîñïðèíèìàåìîãî, íà÷èíàåòñÿ âòîðàÿ ñòðîôà, «íåñëûõàííîé âåðîé» â íåïîâòîðèìîñòü êàæäîãî ìîìåíòà, â ñàìó æèçíü, íî÷ü, ìèã. Âîçìîæíî, ÷òî è ñàìà «íåñëûõàííîñòü» ýòîé âåðû ñâÿçàíà ñ å¸ íåâûñêàçàíîñòüþ, à ñêîðåé äàæå, ñ òèøèííîé ïðèðîäîé ýòîé «âåðû». È çäåñü âíóòðåííÿÿ òèøèíà îòâðàùàåò âçãëÿä îò ðåôëåêñèè è ñòàíîâèòüñÿ âèäíî, êàê ñåðûå íî÷üþ òîïîëÿ, ïî-çåìíîìó ïîò¸ðòûå, çàâåñèëè íåáåñíûé ñâåò ëóíû.
 äåâÿòîé ñòðîêå ñòèõîòâîðåíèå ñèíîíèìîíè÷íî ñëîâó «Áîã», âçÿòîì â áûòîâîì è ëèòåðàòóðíîì ñìûñëå, òî åñòü êàê èñòî÷íèê âñåãî, «Îêîí÷àòåëüíàÿ ïðè÷èíà», êàê ïèñàë Ô.Ì. Äîñòîåâñêèé. È èíòåíñèâíîñòü âîñïðèÿòèÿ «Íåñëûõàíîé âåðû»- îùóùåíèå êàæäîãî ìîìåíòà æèçíè, âíå çàâèñèìîñòè îò âíåøíèõ îáñòîÿòåëüñòâ è íåäóãîâ, êàê íåïîâòîðèìîé ìèñòåðèè, è ïîçâîëÿåò Ïàñòåðíàêó ÷óâñòâîâàòü â íî÷íîì ïðóäó ýòó òàéíó, ýòî âñåìèëîñòèâèéøèé èñòî÷íèê, è íåìèíóåìî ïîíÿòü, ÷òî èìåííî ýòà òàéíà è «ßâèëà» åìó âåñü ýòîò ìèð, êàê îáüåêò âñåãî ÷òî îñîçíà¸ò äóøà- ïðåäïîëîæèì, òîò îðãàí ñîçíàíèÿ, ôóíêöèåé êîòîðîãî ÿâëÿåòñÿ áåçîãîâîðî÷íîå ïðèÿòèå. Ïîæàëóé, çäåñü îñòà¸òüñÿ òîëüêî ÷óâñòâîâàòü, ñëóøàòü øóì ëèñòâû ÿáëîíü, ñìîòðåòü íà íåáî, ïîäï¸ðòîå êîëîíàäîé ñàäà, è. êàê ïèñàë Ïàñòåðíàê â ïîçäíåì, íî íå ìåíåå èçÿùíîì ñòèõîòâîðåíèè»Òîëüêî æèòü, è òîëüêî- äî êîíöà!»
Àíãëèéñêèé Ñèìâîëèñò íà÷àëà äåâÿòíàäöàòîãî âåêà (èìåííî äåâÿòíàäöàòîãî, çäåñü íåò îãîâîðêè- îí íà ñòî ëåò îïåðåäèë Âðåìÿ)- Áëåéê, â ñâîåì ñáîðíèêå «Ïåñíè íåâèíîñòè, ïåñíè Îïûòà» èçó÷èë âëèÿíèå æèçíåííûõ ïåðåæèâàíèé, îñòàâøèõñÿ ïîçàäè, è ïðèøåë ê âûâîäó, ÷òî îäíèì èç êðèòåðèåâ Îñîçíàíîñòè ÿâëÿåòüñÿ ñïîñîáíîñòü ñîçíàíèÿ îòðåøàòüñÿ îò ïàìÿòè. Âîçìîæíî, èìåííî ýòî èìåë â âèäó Èèñóñ Õðèñòîñ, ãîâîðÿ «áóäòå êàê äåòè». Äàëüíåéøèì ðàçâèòèåì ýòîé êîíöåïöèè ïðåäñòàâëÿåòüñÿ èäåÿ, ÷òî âîçìîæíî ïàðàëëåëüíîå èñïîëüçîâàíèå ñîñòîÿíèé íåâèííîñòè è îïûòà.
Ýòî ñîñòîÿíèå îí íàçâàë Îïûòíàÿ Íåâèííîñòü- ñîñòîÿíèå Ëè÷íîñòè, êàê ñîçíàíèå, îïðåäåëÿþùåå áûòè¸, à íåîïðåäåëÿåìîå èì. Ñîñòîÿíèå äåÿòåëüíîé ëþáâè, ðàäîñòíîãî ñîçèäàíèÿ. Èìåííî ýòèì ÷óâñòâîì ïðîíèçàíà ïîýòèêà Ïàñòåðíàêà.
Ñòèõîòâîðåíüå Á.Ïàñòåðíàêà «Êàê áðîíçîâîé çîëîé…», ïîðàçèòåëüíîå ÷èñòîòîé è ÿñíîñòüþ îáðàçîâ, åñòü íåñîìíåííîå, çàôèêñèðîâàííîå ñâèäåòåëüñòâî ÿñíîñòè è ÷èñòîòû óìà è âîñïðèÿòèÿ. Óìà, ñâîáîäíîãî îò íåãàòèâíûõ è çëîêà÷åñòâåííûõ âîçäåéñòâèé Îïûòà. Íå åãî àâòîðà, âî âñÿêîì ñëó÷àå- íå òîëüêî, íî ÷åëîâåêà- òîæäåñòâåííîãî Òâîðöó ñóùåñòâà.

Из книги «Начальная пора»
1912—1914

* * *

 
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
 
 
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
 
 
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
 
 
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
 

1912

* * *

 
Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
 
 
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,
 
 
Где пруд как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
 

1912

СОН

 
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
 
 
Но время шло, и старилось, и глохло,
И, па́волокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
 
 
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
 
 
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
 

1913, 1928

ВОКЗАЛ

 
Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг.
 
 
Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.
 
 
Бывало, лишь рядом усядусь —
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.
 
 
Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.
 
 
И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.
 
 
И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер, —
О, быть бы и мне в их числе!
 

1913, 1928

ВЕНЕЦИЯ

 
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
 
 
Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.
 
 
Он вис трезубцем Скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.
 
 
Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.
 
 
Туда, голодные, противясь,
Шли волны, шлендая с тоски,
И го́ндолы[1] рубили привязь,
Точа о пристань тесаки.
 
 
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
 

1913, 1928

ЗИМА

 
Прижимаюсь щекою к воронке
Завитой, как улитка, зимы.
«По местам, кто не хочет – к сторонке!»
Шумы-шорохи, гром кутерьмы.
 
 
«Значит – в „море волнуется“? В повесть,
Завивающуюся жгутом,
Где вступают в черед, не готовясь?
Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,
 
 
Как нечаян конец? Об уморе,
Смехе, сутолоке, беготне?
Значит – вправду волнуется море
И стихает, не справясь о дне?»
 
 
Это раковины ли гуденье?
Пересуды ли комнат-тихонь?
Со своей ли поссорившись тенью,
Громыхает заслонкой огонь?
 
 
Поднимаются вздохи отдушин
И осматриваются – и в плач.
Черным храпом карет перекушен,
В белом облаке скачет лихач.
 
 
И невыполотые заносы
На оконный ползут парапет.
За стаканчиками купороса
Ничего не бывало и нет.
 

1913, 1928

ПИРЫ

 
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
 
 
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпье,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
 
 
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.
И тихою зарей – верхи дерев горят —
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
 
 
Полы подметены, на скатерти – ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит – во дни удач на дрожках
А сдан последний грош – и на своих двоих.
 

1913, 1928

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

 
Не поправить дня усильями светилен.
Не поднять теням крещенских покрывал.
На земле зима, и дым огней бессилен
Распрямить дома, полегшие вповал.
 
 
Булки фонарей и пышки крыш, и черным
По белу в снегу – косяк особняка:
Это – барский дом, и я в нем гувернером.
Я один, я спать услал ученика.
 
 
Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.
Тротуар в буграх, крыльцо заметено.
Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй
И уверь меня, что я с тобой – одно.
 
 
Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.
Кто открыл ей сроки, кто навел на след?
Тот удар – исток всего. До остального,
Милостью ее, теперь мне дела нет.
 
 
Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин
Вмерзшие бутылки голых, черных льдин.
Булки фонарей, и на трубе, как филин,
Потонувший в перьях нелюдимый дым.
 

1913, 1928

Почти каждый четвертый обитатель писательского поселка был арестован. В майском номере журнала «Октябрь» появилась изобличительная статья Н. Изгоева «Борис Пастернак», где поэт был назван «рафинированным небожителем», оторванным от жизни народа, для которого «нет еще радости в торжестве миллионов». Обвинений в идеализме и аполитичности было тогда вполне достаточно, чтобы оказаться в числе «врагов народа». Пастернак ждал ареста, но его не тронули. Почему – остается загадкой.

31 декабря 1937 года у Пастернака и Зинаиды Николаевны родился сын – Леонид. Денег катастрофически не хватало. Поэт в это время занимался в основном переводами западноевропейской лирики, за которую платили очень мало. И тут ему был сделан новый неожиданный заказ: Мейерхольд предложил Пастернаку перевести шекспировского «Гамлета». Пастернак сразу же согласился.

Противостояние личности и разыгрывающейся вокруг нее драмы – вот главная коллизия шекспировской пьесы для Пастернака, а кроме того, и его собственной жизни. История с ее революционными катаклизмами, властью тиранов и убийц и угодничеством подхалимов представляется ему жерновом, перемалывающим человеческие жизни, – противостоять этому невозможно. Идея жертвенной гибели под натиском истории связана у Пастернака с образом Христа и будет положена в основу его главного прозаического произведения – «Доктор Живаго».

Пастернак начал работу над романом зимой 1945–1946 года. А осенью редакция «Нового мира» попросила у него несколько стихотворений. Пастернак, в свою очередь, сообщил, что работает над романом и готов через год предоставить его для публикации. Договор был заключен, поэту выдали аванс.[1]

В октябре Пастернак зашел в редакцию, где не был почти десять лет. Там он познакомился с Ольгой Всеволодовной Ивинской, героиней его поздней лирики.

«Это был такой требовательный, такой оценивающий, такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, единственно необходимый мне, тот самый человек, который собственно уже был со мною. И это потрясающее чудо, – пишет Ивинская в книге воспоминаний «В плену времени». – Вернулась я домой в страшном смятении…»

Она работала младшим редактором в отделе поэзии. Ольге было тридцать четыре года, Борису Леонидовичу – пятьдесят шесть. Она была очень красивой – большие светлые глаза, чуть вьющиеся золотистые волосы, изящного сложения; обожала его стихи.

История их отношений растянулась на четырнадцать лет, и лишь смерть Пастернака поставила в ней точку. За эту любовь каждый из них дорого заплатил. С появлением Ольги Ивинской Пастернак вынужден был вести «двойную жизнь» – оставить Зинаиду Николаевну он считал для себя невозможным. На долю Ольги Всеволодовны выпала незавидная участь любовницы и два срока тюремного заключения.

Первый раз ее осудили в 1949 году на 5 лет – за связь с предполагаемым шпионом, а именно Борисом Пастернаком.[2] Пять лет по такому обвинению – срок очень небольшой. Ивинская получила так мало лишь потому, что из нее не смогли выбить никакого компромата на поэта, она все отрицала.

«Ее геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тем, что меня в те годы не трогали», – писал Пастернак.

Пока Ивинская отбывала наказание в женской исправительной колонии в Потьме, Пастернак заботился о ее семье – матери и двух детях. Тоской и болью пронизаны строки посвященного Ивинской «Свидания», написанного им во время ее пребывания в Потьме:

Ивинская вернулась в 1953 году, ее освободили по амнистии. Зинаида Николаевна вынудила Пастернака дать ей обещание не возобновлять с ней отношений. Но этого обещания он сдержать не смог.

Последние годы поэта были омрачены травлей, начавшейся после публикации романа «Доктор Живаго» за границей и присуждения Нобелевской премии. В советской прессе Пастернака называли «сорняком», «Иудой», «предателем», оклеветавшим революцию и советский народ. Из Союза писателей его исключили, ему также дали понять, что советское правительство не будет чинить препятствий, если он захочет выехать из страны.

Пастернак вынужден был послать в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии, а также отправить письмо Хрущеву, составленное Ивинской по советам адвокатов из Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Пастернак просил главу государства не лишать его гражданства, поскольку выезд за пределы родины для него был «равносилен смерти». Однако от него так и не добились ни публичного покаяния, ни отказа от своей книги и своих убеждений.

Поэту позволили остаться, а через полтора года его не стало. 30 мая 1960 года Борис Леонидович Пастернак умер от скоротечного рака легких. Но остались его стихи и проза, и множество книг, написанных о нем.

Оксана Сабурова

Начальная пора. 1912—1914

«Февраль. Достать чернил и плакать…»

1912

«Как бронзовой золой жаровень…»

1912

Сон