Василий Белов

(23 октября 1932 – 4 декабря 2012)

 

                                                            1997 г.   Фото Е. Васильевой                                                       

Родился
в 1932 году в деревне Тимонихе Харовского района Вологодской области в
крестьянской семье. Учился в школе ФЗО (г. Сокол) и после работал
столяром, мотористом, электромонтёром. Писательскую деятельность начинал
со стихов, печатался с 1956 года. В 1964 году окончил Литинститут.

Хотя славу Василию Ивановичу Белову принесли прозаические произведения, стихи он продолжал писать до конца жизни.

Удостоен
Государственной премии СССР (1981 г.) и Литературной премии им. Л.
Толстого, награждён орденами Ленина и Трудового Красного Знамени.

В «перестроечные» годы был народным депутатом СССР, членом Верховного Совета.

Жил В. И. Белов в Вологде или в родной Тимонихе. Умер в 2012 году.

НА РОДИНЕ

И
вот опять родные места встретили меня сдержанным шёпотом ольшаника.
Забелела чешуей драночных крыш старая моя деревня, вот и дом с
потрескавшимися углами. По этим углам залезал я когда-то под крышу,
неутомимый в своём стремлении к высоте, и смотрел на синие зубчатые
леса, прятал в щелях витых кряжей нехитрые мальчишечьи богатства.

Из
этой сосновой крепости, из этих удивительных ворот уходил я когда-то в
большой и грозный мир, наивно поклявшись никогда не возвращаться, но чем
дальше и быстрей уходил, тем яростней тянуло меня обратно…

Старый наш дом заколочен. Я ставлю поклажу на крыльцо соседки и ступаю в солнечное поле, размышляя о прошлом.

Смешное
детство! Оно вписалось в мою жизнь далёким неверным маревом, раскрасило
будущее яркими мечтательными мазками. В тот день, когда я уходил из
дому, так же, как и сегодня, вызванивали полевые кузнечики, так же
лениво парил надо мной ястреб, и только сердце было молодым и не верящим
в обратную дорогу.

И
вот опять уводит меня к лесным угорам гибельная долгая гать, и снова
слушаю я шум летнего леса. Снова торжественно и мудро шумит надо мной
старинный хвойный бор, и нет ему до меня никакого дела. И над бором
висит в синеве солнце. Не солнце — Ярило. Оно щедро, стремительно и безшумно
сыплет в лохматую прохладу мхов свои червонцы, а над мхами, словно
сморённые за пряжей старухи, дремлют смолистые ели; они глухо шепчут
порой, как будто возмущаясь щедростью солнца, а может быть, собственным
долголетием. Под елями — древний запах папоротника. Я иду чёрной
лошадиной тропой, на лицо липнут невидимые нити паутины, с детским
беззащитным писком вьются передо мной комары, хотя кусают они совсем не
по-детски. Мой взгляд останавливается на красных, в белых накрапах,
шапках мухоморов, потом вижу, как дятел, опершись на растопыренный
хвост, колотит своим неутомимым носом сухую древесину; в лицо мне хлещут
ветки крушины, и вот уже я на сухом месте, и нога едет на скользких
иглах.

Загудел
в сосенной бронзе сухоросный ветер, и сосны отозвались беззащитным
ропотом, и мне кажется, что в их кронах вздыхает огромный
богатырь-тугодум, который с наивностью младенца копит свою мощь не себе,
а другим. Под это добродушное дыхание, словно из древних веков,
нечёткой белопарусной армадой выплывают облачные фрегаты.

Мне
кажется, что я слышу, как растёт на полях трава, я ощущаю каждую
травинку, с маху сдёргиваю пропотелые сапоги и босиком выбегаю на рыжий
песчаный берег, снова стою над рекой и бросаю лесные шишки в синюю тугую
воду, в эту прохладную русалочью постель, и смотрю, как расходятся и
умирают водяные круги.

Тихая моя родина, ты всё так же не даёшь мне стареть и врачуешь душу своей зелёной тишиной! Но будет ли предел тишине!

Как
хитрая лисичка, вильнула хвостом моя тропа и за терялась в траве, а я
выхожу не к молодым берёзам, а к белым сказкам моей земли. Омытые
июльскими дождями, они стыдливо полощут ветками, приглушая двухнотный,
непонятно откуда слышимый голос кукушки:

 «Ук-ку, ук-ку!» — словно дует кто-то коротко и ритмично в пустую бутылку. И вновь трепетно нарастает берёзовый шелест.

Я
сажусь у тёплого стога, курю и думаю, что вот отмашет время ещё
какие-то полстолетия, и берёзы понадобятся одним лишь песням, а песни
тоже ведь умирают, как и люди. И мне чудится в шелесте берёз укор вечных
свидетельниц человеческого горя и радости. Веками роднились с нами эти
деревья, дарили нашим предкам скрипучие лапти и жаркую, бездымную
лучину, растили пахучие веники, розги, полозья, копили певучесть для
пастушьих рожков и мстительную тяжесть дубинам…

Я
выхожу на зелёный откос и гляжу туда, где ещё совсем недавно было так
много деревень, а теперь белеют одни берёзы. Нет, в здешних местах
пожары не часты, и лет пятьсот уже не было нашествий. Может быть, так
оно и надо? Исчезают деревни, а взамен рождаются весёлые, шумные
города… Я обнимаю родную землю, слышу теплоту родимой травы, и надо
мной качаются купальницы с лютиками.

Шумят
невдалеке сосны, шелестят берёзы. И вдруг в этот шум вплетается
непонятный нарастающий свист, он разлетается, заполняет весь этот тихий
зелёный мир. Я смотрю в небо, но серебряное туловище реактивного
самолета уже исчезает за горизонтом.

Как мне понять, что это? Или мои слёзы, а может быть, выпала в полдень скупая солёная роса?

ВРЕМЕНА ГОДА

                                      О. С.

Люблю златую осень

За тихий шум дождей,

За голос трубный лося

И хруст её груздей.

То сыплет снежной дробью

Печаль свою окрест,

То глянет исподлобья

Лазурью всех небес.

По снежным изголовьям

Качанье спящих лоз, —

Люблю зимы безмолвье

За гроздья синих звёзд.

И вновь над белым светом

Возгрянет вешний бой, —

Люблю родное лето

За грозовой прибой!

Когда же смерть забрезжит,

Я крикну, не стерплю:

Люблю весь мир безбрежный!

Читайте также:  Сыпь на животе и спине у ребенка у грудничка

Ещё… тебя люблю.

1983

БРАТЬЯМ

Осенним дымом пахнут сны,

Вокруг избы снуют метели,

Но с первым голосом весны

Нам тесно станет в колыбели.

Куда зовут тетерева

Нас от широкой русской печи?

Ведь наша первая трава

Нам всем троим ещё по плечи!

Ещё не все, ещё не срок,

Ещё дорога за туманом,

И воробьиный ветерок

Не скоро станет ураганом,

И неокрепшая душа

Ещё чиста перед веками…

Но мы, беду себе верша,

Ползём через дорожный камень.

1968

БОБРИШНЫЙ УГОР

(фрагменты)

…Июльский
сумеречно-тёплый лес неспешно готовился отойти ко сну. Смолкали одна
по-за одной непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой
ёлки. Затвердевала смола. И её запах мешался с запахом сухой, ещё не
опустившейся наземь росы.

Везде
был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши
смятенные души, он был с нами добр, широк, был  понятен и неназойлив, от
него веяло родиной и покоем, как веет покоем от твоей старой и мудрой
матери…

Я
вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик.
Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, берёзовую и
рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река.
Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими безшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором.

…Пойма
была спокойно-светла, копила в своих низинках белый туманец, и он
сперва стушёвывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну ещё не
кошенного луга.

Домик таинственно и кротко глядел на всё это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники.

* * *

…И
где-то вдали, но ясно и чисто куковала кукушка. Её голос был печален и
светел, а ритм кукования был похож на биение сердца. Недаром в народе
называли этот голос сиротским, вдовьим, вдовство для крестьянской
женщины то же сиротство.

Бобришный
угор пел на все голоса. Я слышал здесь даже соловья, он раза два-три
принимался щёлкать и переходил на пение. Но здешний соловей был как бы
слишком застенчив, он словно боялся быть веселее других и быстро
замолкал, зато дрозды и синицы не смолкали ни на секунду.

…Мы
удим, а это значит, мы уже как бы и не мы, мы растворились, сравнялись с
вечной природой, произошло то самое слияние с рекой, кустами и травой, с
небом, ветром и птицами, когда забываешь самого себя. Наверное, в этом и
есть главная тайная прелесть уженья и охоты. Глядя на поплавок,
забываешь о преходящей своей сути, забываешь о неизбежности собственного
конца. Мир снова стал цельным и гармоничным, как в раннем детстве,
когда мысль о конце ещё ни разу не ознобила тебя своим безжалостным
инеем.

— Знаешь, какое у дятла профессиональное заболевание?

Я, конечно, не знал. Не знал, что профессиональное заболевание у дятла — сотрясение мозга…

* * *

…За
тысячи лет исканий, войн, страданий и изощрений в поисках счастья
человек ничего не придумал для себя лучше  лесной свободы, усталости от
обычной ходьбы, ржаного ломтя с пережжённой солью, лучше смоляного
запаха и гулких ударов шишек об родимую землю. Тонкий свист рябчика,
красноватые окна дома в сумерках, костёр, раздвигающий тьму, сосновая
лапа на окне в банке из-под консервов, белый цвет земляники, тысячи
самых неприметных и доступных вещей делают меня счастливым.

* * *

…Гроза
рычала всё ближе, и земля поглощала её картавые, глухие, полные
недовольства звуки, а я всё глядел на красноватые, бледные в ярости
солнца огни костра. Отчаяние, горечь, ревность к вечной природе и
чувство жалости к людям и самому себе — всё это сливалось у меня в один
горловой комок, и я не знал, что делать.

…Теперь даже лес был чужим, равнодушным, всюду широко и надменно хозяйничала гроза, но её грохот казался мне нелепым, безсмысленным: на кой чёрт всё это! Для чего и зачем?

…Один раз треснуло совсем рядом, одновременно с зелёной вспышкой разряда, и это словно вышибло из меня остатки рефлексии…

Нет,
надо просто жить, разродился, и нечего спрашивать, зачем родился, жить,
жить, жить… И нечего, нечего. С чувством наблудившего и со стыдом я
закурил, мне уже хотелось как в детстве закатать штаны и босоплясом
пуститься по дождевым лужам.

* * *

Бобришный
угор тихо рокотал соснами, когда мы уходили по лесной дороге. Река
мерцала, кукушка молчала, а на окне так и остались синие лесные цветы, и
сосновые лапы, и томик Толстого. Наверное, сейчас там тишина и снег,
река сжимается льдом, и цветы в банке давно усохли, а в остывшей печке
свистит ветер. Домик ждёт весны, которой никогда для него не будет. А я с
запозданием говорю тебе спасибо.

Антология русского лиризма. ХХ век. Василий Белов